Продолжение. Начало здесь. Предыдущее здесь.

Заповедная зона

И все же: что такое для Лужкова – «двор»? Не только «хулиганский», а и всякий другой («интеллигентский», «спортивный», «воровской»). Мэр дает определение: «Двор – естественная форма внутригородской территориальной общности. Обозримое пространство местной солидарности со своей этикой и коллективной спайкой. Самоорганизующаяся маленькая общинка, противопоставленная и городу и государству». И поясняет: «Двор был комплексной школой и солидарности, и стойкости, и всего того, что на всю жизнь стало основой системы этических ценностей /…/ Поколения вырастали и уходили, на их место приходили новые, но заповедная зона внутренней порядочности по отношению друг к другу оставалась. Она поддерживалась не клятвами и не объяснениями. Я даже не помню, чтобы кто-то кому-то что-нибудь объяснял. Тут работал другой механизм, подкреплявшийся не моральными доводами, а силой неписаного дворового кодекса. Каждый знал, что можно делать, а чего нельзя просто потому, что двор не простит».

Судя по этим (и многим другим) объяснениям, «двор» для Лужкова – примерно то же самое, что русская крестьянская община для славянофилов (впоследствии на городской почве преобразившаяся в то, что нам известно под именем «советы»). Правда Юрий Михайлович отрицает мнение ученых, что старый московский двор это пережиток патриархальных отношений. «А я убежден, что никакой это не пережиток, а самая настоящая подлинная Москва». Вполне возможно, но только он ведь и сам тут же говорит, что в его дворе «жили некоренные москвичи». То есть – люди, принесшие в город навыки жизни в совершенно иной среде…

Впрочем, к чему спорить с мэром. Лучше попробуем понять его тоску. Он реалист: «Нет, я никогда не призывал реставрировать дворы, эту якобы московскую идиллию. Идиллии не было, и возвратить ничего нельзя. Но найти сегодня, в нынешней жизни, какой-то аналог той старой утраченной общности. Вновь обрести чувство теплоты по отношению к окружающему пространству, думаю, все же можно». Но он и мечтатель: «Моя мечта – вернуть москвичам город. А впрочем, и не мечта даже, ибо простой анализ городской ситуации убеждает, что без воскрешения традиций коллективного обживания город не выберется из своих проблем».

Тут есть некоторое противоречие. Прагматик мэр понимает, что «возвратить ничего нельзя», но все-таки ищет «аналог» утраченного, хочет возродить «заповедную зону». Что это может значить? В общем лишь то, что Юрий Лужков, где бы ни жил, всегда живет в центре своего лучшего из миров, это его идеальная, субъективная установка. Но реально-то он живет в Москве, городе, объективно говоря, очень далеком от какого бы то ни было идеала. То есть человек оказывается в центре одновременно двух миров. Будучи руководителем реального города, Лужков смотрит на него сквозь призму своих идеальных представлений о «городе», – представлений, сформированных в детстве двором. Ну и, понимая, что «возвратить ничего нельзя», он все-таки хочет «найти» реальный «аналог» своего «двора», сделать так, «чтобы двор, улица, набережная – все снова стало «своим»».

Неизвестно, сможет ли эта прекрасная мечта когда-нибудь воплотиться в реальной жизни простых горожан, но совершенно точно то, что в определенном смысле она уже воплотилась. Правда, это не совсем то, о чем говорит мэр. Может быть, он даже не узнает свою идеальную мечту в той реальной форме, которую она обрела. Но факт остается фактом: «аналог» лужковского «двора» уже вошел в явь. Мы его можем буквально осязать. Только, конечно, не на низовом обывательском уровне, а на более высоком, муниципальном.

Действительно, если приглядеться внимательно, станет ясно, что аналогом лужковского двора является правительство Москвы. Конечно, это аналог не «двора» вообще, а конкретно «хулиганского», поскольку Юра Лужков был воспитан именно «хулиганским двором» и потому волей-неволей (думается, вполне бессознательно) накладывает на все окружающее смысловую сетку ценностей полученных на этом дворе. Вообще говоря, он собственно созидает свой мир, согласно матрице смыслов («кодексу чести») своего двора. Говоря конкретно: он подбирает себе соответствующих сотрудников и действует вместе с ними в полном соответствии с основными доблестями хулиганского двора.

Разумеется, эти доблести, будучи спроецированы на поведение взрослой команды, преображаются: «круговая порука» оборачивается прочной командной спайкой, «рискованный настрой» трансформируется в на первый взгляд безумные, но часто оборачивающие удачей «управленческие решения», хулиганства у «пожарки» теперь превращаются в постоянные конфликты с отдельными представителями центральной власти или даже с какими-нибудь иностранцами-инородцами (вроде конфликта из-за Севастополя, который Лужков очевидно, считает частью Москвы).

Не всегда наш герой побеждает в этих конфликтах на границах своего мира. Но, живя по законам своего мира, он учитывает и законы внешние. То есть всегда точно знает, когда можно выступить с зажигательной речью против Думы или правительства. А вот с самим Ельциным, Путиным, Медведевым никогда не ссорился. По крайней мере – всерьез.

Партия хозяйственников

Сказанное выше не означает, конечно, что московский мэр конфликтует с некоторыми представителями центральной власти (таким, как Гайдар, Чубас и прочая рыбка помельче) только потому, что в его «хулиганской» природе дразнить тех, кто появляется на границе его мира. Он конфликтует с ними потому, что именно эти люди создавали и создают невыносимые условия для него как управленца, для его команды (некоторые представители которой – настоящие хулиганы) и для простых людей как обитателей его большого «двора».

Едва ли не большая часть его «истинно управленческих решений» возникла из «ситуаций сшибки», в которые он был поставлен шоковой реформой. «Наши – московского правительства – расхождения с тогдашним российским заключались не в целях преобразований, в их методике. /…/ Вопрос стоял так: имеет ли право государство на крутом повороте бросать людей на произвол судьбы». Методика шока была – бросить людей в воду, кто потонет – сам виноват. А в дворовой системе ценностей Лужкова отношение к людям, входящим в сферу, обнимающую его мир, все-таки довольно патриархальное: надо как-то помочь своим. Все-таки эти люди были его избирателями (в том числе и потенциальными). Комплекс «моего мира» как раз и работал во время преодоления гайдаровского шока. В тот момент мэр спасал, конечно, не столько конкретных людей, сколько гибнущую экономику города, свое хозяйство. Но в результате обыватели большого московского двора остались довольны, что видно хотя бы потому как прошли выборы мэра.

Комплекс «моего двора» продолжал двигать мэром и в дальнейшем. Он просто вынужден был отстаивать интересы «производительного капитала», который создает его городу и людям, в нем проживающим и делающим бизнес, элементарные условия существования. И он не может не бороться с «другим видом капитала – диким, воровским – который не может существовать, не присваивая чужого, почему я и называю его паразитическим» (выделено Лужковым. – О.Д.), вкладывая в это слово не эмоциональный, а чисто биологический смысл». Ну насчет «эмоционального» мэр немножко лукавит, ведь паразитический капитал «работает по формуле «деньги – сырье – деньги» – причем под «сырьем» здесь можно понимать все, что угодно». А мы знаем, что бить из рогатки ворон, расхищающих «сырье», было в детстве Лужкова любимым занятием. Так что бороться с паразитами сырьевиками – это корневое. Тут детский азарт помножен на социал-прагматизм.

«Социал-прагматизмом», кстати, он называет свой подход к управлению – не либеральный и не социалистический – отрицающий всякого рода идеологические принципы. В связи с этим некоторые в какое-то время даже заговорили о возникновении «гражданского общества» в отдельно взятом городе… Но стоит обманываться. Ценности двора не очень похожи на ценности гражданского общества.

Разумеется, система, которую мы вслед за Лужковым называем «двор» работает в первую очередь на личных контактах и психологической близости (очень русская традиция). Это значит, что наибольшие дивиденты от такого устройства мира могут получать люди, составляющие непосредственное окружение «дворового» лидера. Метафорически можно сказать, что это и есть ЦК партии, которую Лужков на самой заре своего руководства Москвой назвал «партией хозяйственников». Ну, разумеется, это не «партия» в принятом ныне организационно-политическом смысле этого слова. Это нечто размытое и даже призрачное. И тем не менее, это часть общества, не объединенная организационно группа людей (вспомним, как Солженицын характеризовал «Промпартию»), к каждому из которых приложимы расхожие слова: сам живет хорошо и другим дает заработать.

Эта «партия» существовала на всем протяжении русской истории, и в общем ее представители могли попадаться во всех классах общества, но больше всего их было в среде торгово-промышленного купечества (кстати, именно эти люди даже в городах долго сохраняли добродетели русской общинности). И именно к ним применим ставший ныне рудиментарный термин «посадские». Не стоит, конечно, идеализировать этих людей, среди них было много подлецов и воров, но надо иметь в виду, что у полупризрачной «партии хозяйственников» всегда были свои интересы. Есть они и сейчас. Главный: чтобы государство им не мешало, а лучше – помогало, отстаивало их интересы в столкновениях с чужаками – внешними и внутренними («паразитическим капиталом», сказал бы Лужков).

Так вот, сегодня у власти в Москве типичный представитель этой партии, набравшийся посадских добродетелей в своем «хулиганском дворе», который – надо ли объяснять? – и есть рудимент старого Посада. Интересно, что Лужков не только ощущает свои корни, но и прямо говорит о том, чей он ставленник (в историческом смысле). При этом, конечно, впадает в детскую мечтательность, вдруг начинает всерьез излагать историю Москвы как извечную борьбу Посада с Кремлем за право самоуправления. И так ловко поворачивает, что вся эта многовековая история ведет у него к сегодняшнему мэрству и увенчивается Юрием Михайловичем Лужковым на трибуне, хохочущим в лицо высшему органу государственной власти (Верхсовету тогда), один из представителей которого предложил его (мэра) снять с должности. Вот отповедь центральным властям из центра лужковского мира, который, оказывается, находится на самом острие стрелы русской истории: «Извините, не получится. Не вы выбирали мэра, а москвичи. Теперь только они могут снять».

Но это было давно… Окончание